Руки на его ткани, присоединившись к игре, жадные в желании позволить глазам познать: твой мальчик вел себя плохо, он прячет от нас все, что натворил, нужно вывести его на чистую воду, смотри, к кому ты вернулась, кого вновь пустила в свою жизнь, смотри на цену ухода, узри все, что случилось, пока не было тебя, когда была ты. Нужен ли нам такой, Кикимора, нужен ли нам пес, что не может вести себя хорошо. Мы сорвем покров и покажем секрет, смотри в оба глаза слишком внимательно.

— Покажи – шепчет, просит, приказ замереть, прервав все шорохи, кроме дыхания. Он не противится, смирившись с неизбежностью. Она реагировала болезненно, всегда, даже когда не имела отношения к его боли, к его шрамам. Его футболка, последнее пристанище одежды на них обоих, слезает, не нужная никому из них, стоит только послушно вытянуть руки. Отступает жар, дарит касание воздуха, горячего и колючего, жар вернулся к нему сразу же, обманщик. Его тело – пиратская карта сокровищ, вот крестик, в виде пулевого где-то рядом с сердцем, он был близок к границе как никогда, но не пересек, не заслужил блаженной темноты, выжил, вот ласковые касание лезвий оставили линии, что вели корабль к крестику сокровища, рваные раны, следы бог знает чего еще, это города и порты. Плыви, скользи по ним и узнаешь историю подвигов. Сумасшедший художник творил, а она единственный зритель этой картины.
– Эй?.. – едва-едва слышно, все ведь хорошо, он пережил, он справился, добрался до тебя, наплевав на каждый удар, хохотал, пропуская, теряя кровь, пока другие чертили с заботой того, кто пытался тебя убить. И провалились. Его жизнь тут, назло всем, для тебя. Он плелся к тебе, чудак, по пустыням и лесам, навстречу одной единственной встрече, что перевернула для вас все. Ради одного единственного взгляда. Моряк, вернувшийся с дальнего похода, переживший все, мыслями лишь об одной единственной, что встретит, что нашепчет нежными словами о любви, о переживаниях. Путь домой был тернистым, извилистым, бури и штиль, что не смогли его остановить. И нет в глазах ни боли, ни сожаления, ни обвинения. Это их история, плата за возможность испытать счастье. Он будет платить, если такова цена. Ни раз, ни два, ни три, все тысячи тысяч раз, пока кровь еще способна литься. Все для нее, для них. Жертва на алтаре, подношение жестокому богу, цена за любовь, за вместе. Есть ли о чем сожалеть?

Беспокойство обжигает, она снова плачет по его вине. Пальцы ее слез сжимают крепкую шею, разрывают когтями жилы. Мешают дышать. – Эй, все хорошо…- слушай его и не бойся, его голос тих, в нем дрожь, в нем хрипы невозможности сделать вздох, только не плач, ведь он полнится жизнью, полнится желанием. Пальцы обжигают, но он не вздрагивает от заботливого касания, лишь тянется, в попытке поймать ее руку губами, поцеловать, но не успевает, позволив чертить новые шрамы поверх старых, шрамов она не оставит, лишь повторит, прочитает, вот он сцепился, получил ласковый поцелуй ножа, вот он словил пулю и выжил. И выжил. И еще раз. И  еще. Коснись любой линии, финал один – Койот был здесь, живой, надежный, верный, тогда, еще какие-то пару часов назад он стремился в холодные руки смерти, ведь они так похожи на руки Кикиморы. Тонкие, холодные. Отказались от него не единожды. А сейчас Кикимора приняла, вернулась и вернула, к черту пошлем смерть, если уже не нужно выбирать, чьи холодные руки принесут счастье. – Не бойся…- тихое заклинание, заговор, чтобы отвлечь, бесполезная, он знал, что так и будет. Знал, но все равно позволил снять, ведь не от нее скрывать правду о своей жизни. Не ему.

Касания губ несли покой, она не злится, не станет огненной бурей обид и злости, как бывало, стоило ему неудачно спрятать последствия буйности собственной жизни, не сегодня. Она нежна, мягки прикосновения к горячему телу, долгие, а он ждет, покорно застыв, удерживает, поглаживая ладонью, пальцы по волосам, по шее, плечам. Невозможно не трогать, не возможно не наслаждаться мягкостью, она все еще считала все своей виной, а он все еще доносил, что это чушь, это жизнь, так случилось, все о’кей, Кикимора не устанет волноваться, он не устанет смотреть как будто нож в груди это ничто, нечто обжигающее касание пули, ничто удары тяжелым предметом, ничто клыки, что грызут кожу. Все - ничто, все – ее прикосновения. Лишь они жизнь. Лишь ее голос. – Нет. – он не прощает, потому что не за что извиняться. И есть лишь секунда, прежде чем ее руки сомкнуться на нем, секунда, чтобы поймать лицо, посмотреть в заплаканные глаза, пока их медленный танец становится быстрее. – Ты не должна извиняться. Я не умру, я буду тут, с тобой. Все это, каждый удар, каждый выстрел, я переживу все, ведь ты ждешь. Я всегда вернусь домой, чтобы не случилось. Поняла? – его рычание в ее губы обещание, прежде чем отпустит, прежде чем прижмется сам, позволив укрыть себя ее нежным заботливым рукам. И он будет упрям, он будет упертым, будет до невозможности живучим, разорвет на части любого, кто посмеет встать на его пути к дому, к ней, к ним, просто потому, что больше ничего не умеет. – Но…Я буду осторожнее…- пожалуй, на это он был способен, ради нее, для нее, чтобы не видеть слез в ее глаза, которые принес бы ей сам, вернувшись домой в собственной крови и рваной одежде, побывав в очередной передряге.

И она не выдержала, прижимая его к себе, уже не скрывала, позволила уже ему узреть, как он демонстрировал шрамы, она дарила слезы, печальное зрелище, но он не делает ничерта, просто позволил воде катиться по щекам. Только держал, бесполезная попытка не унять, но забрать, разделить, когда трогаешь мокрые щеки своим лицом, когда трогаешь волосами, стирая оплошностью эти влажные дорожки. Она дрожала, держась, он дрожал, чтобы сдержаться, молчать, пока она обнажала душу перед ним, в собственной постели, уже обнаженная полностью. Она дарила все, без остатка, не только тело, забирай все. Он забирал, забирал поцелуем в макушку, забирал зарываясь носом в локоны волос, забирал, касаясь кожи, забирал в страсти и нежности, все, без остатка, отдавая взамен всего себя. Не сожалея ни о чем. Забылись старые ссоры, стерлись, смылись алым металлом по пути, смылись горечью с глаз, сплетаясь в сыревших от их жара простынях. Обещания лишали слов, а вид пленил глаза. За ее глаза, за линии колен, за плавный изгиб шеи и плеч, проступ ключиц он отдаст всего себя без остатка. За дрожащий голос, смешавшийся с дрожью покидающего легкие воздухом, за случайно стыдливо оброненное мычание, он заплатит сполна, душа и жизнь в обмен на ее тепло, на внимание. Бери, забирай, владей.

Она держится за него, держится сама, держится щадящими ноготками по исписанной спине, рисунок шрамов был разнообразен, велик, продолжался позади или начинался, окольцевав. Руки несут с собой приятную дрожь. Но ловит ее, потому что хочет, его не было слишком долго, чтобы давать свободу, чтобы не держать, сначала лишь кисти, после сплетая пальцы, пленив, в очередном шорохе простыней, смятых подушек. Она приняла его, впустила, сняла все запреты, сбросив с шеи удавку. Смотри смерть, жалей, не взяв свой трофей раньше, он выбирал жизнь, выбирал Кикимору, вручал себя, дарил нежность, что расцветала ураганом, переродившись в страсть. Больше не нужно держать, не нужно пленить. Больше не нужно врать, не нужно плести сети лжи. Нужно лишь затеряться в мгновении, на влажных от пота простынях, под дикую пляску сердечного ритма, под стон, нежный и сладкий, который он радостно ловит ушами.

Они вновь стали дуэтом, он играл, а она дарила чарующий голосок. Не было зрителей, были лишь они вдвоем, но и этого достаточно. Их песня лишь для них, откровение, погрязшее в грязных порывах вожделения, сжать ее – провести по струнам, вырвав из утробы приятный резкий звук, звук сопряжения их тел, их миров, удар по ударным. Залиты потом глаза, тяжело смотреть, но смотреть он жаждет. В ее глаза, на губы, чувствовать руки, сдержанный порыв, в котором ноготки Кикиморы не раздирали в кровь его спину, шрамы по шрамам не рисовала, полна заботы эта славянская женщина. Так и хотелось прошептать «делай, если хочешь, царапай и рви, не сдержав страсть», но он молчит, он просто смотрит, ведь будет так, как она хочет. Как хочет он уже происходит. В скорости и несдержанности, в слабой дрожи, в колючих вдохах, в касаниях ее кожи, в смятых простынях, когда пальцы сжимались, упав с ее тела, прежде чем вернуться.

Она не плен, она подарок, наслажение, что подарили разведенные колени, что принесли сомкнувшиеся ноги, дрожащие, скользящие по нему в страстных порывах этого родео.